Есть люди, которых называют достоянием нации. Их имена ассоциируются с успехом, а масштаб их дарования таков, что не могут они позволить себе заниматься лишь чем-то одним, пусть и приносящим славу. Достигнув вершин известности, они могли бы почивать на лаврах. Однако они продолжают одержимо работать, находя в этом и новый смысл жизни, и новое счастье.
Галина Вишневская – суперзвезда мировой оперы, 15 лет назад ушла со сцены в зените славы. И сегодня не только зрелые люди, но и очень молодые ценители искусства прекрасно знают ее имя. Мода на певицу Вишневскую не пройдет никогда, как не прошла она на Шаляпина, Собинова, Обухову… Впрочем, есть и еще одно – очень важное – обстоятельство, благодаря которому имя Галины Вишневской сегодня на слуху у многих, и прежде всего – молодых. Дело в том, что Галина Павловна изо дня в день работает с молодыми музыкантами. В звании Учителя. Восточная мудрость гласит: никто не вправе называть себя учителем, присудить это звание человеку могут только его ученики. Ныне множество тех, кто называет себя учениками Вишневской, живут и работают по всему миру. А теперь повезло и России. Летом этого года состоится первый выпуск Московского Центра оперного пения Галины Вишневской. И очень хочется, чтобы новые «вишенки» остались в России, ведь именно ради того, чтобы накапливалось достояние нашего Отечества, великая певица Галина Вишневская, преодолевая немалые трудности, создает новую оперную школу в Москве.
Галина Павловна, походив по вашему роскошному Центру оперного пения, сразу хочется спросить: что заставляет вас возвращаться сюда – в страну, которая в свое время вас сильно обидела? Достигнув высочайших вершин в карьере, будучи одной из самых знаменитых оперных певиц мира, женой гениального музыканта, вы вполне могли бы наслаждаться благополучием, пожинать плоды заслуженного успеха… Что движет вами?
Что мною движет? Видите ли, я прекрасно знаю, в каком трудном положении находится сегодня оперное искусство. Во всем мире в оперном искусстве наступил кризис. В России он усугубляется экономическими причинами. Большой театр фактически опустелф Большинство талантливых оперных певцов уехало из России. Поют чаще всего в маленьких театрах, за небольшие деньги, – но все-таки за деньги, а не как здесь – почти бесплатно.
На Западе артисту труднее или легче, чем у нас, начинать карьеру?
Начинать всегда было легче у нас. Прожив за границей более 30 лет, я до сих пор не понимаю, как там удается делать карьеру молодым исполнителям. На Западе – жесткая система отбора звезд. Там нужно имя. Чтобы сделать имя – нужна сцена. А как ты выйдешь на сцену, если у тебя нет имени? Заколдованный круг получается. Сегодня Россия тоже стремится внедрить эту модель «селекции». Раньше было легче. Иногда только стоило просто открыть рот и запеть – и тебя слышали. Так я в свое время поступила в Большой театр: увидела на улице объявление о конкурсе, спела – и меня зачислили в труппу одного из лучших мировых театров!.. А наши «халтурные» концерты! Что ни праздник, то концерт – 1 мая, 7 ноября, День Советской армии, День Победы, День милиции, День танкиста и Бог знает кого еще… Певца узнавали, в этих концертах он распевался, получал уверенность в себе. Бывали случаи, когда мы выступали по 6–8 раз за вечер, зарабатывая по 15–20 рублей за каждое выступление. Мало, но все же деньги. Сейчас сборных концертов, где бы выступали артисты оперы и балета, практически нет. Артисты лишились возможности зарабатывать и «нарабатывать» известность. Молодые певцы с великолепными голосами застревают на ничтожных, маленьких партиях – и пропадают как артисты. В России много великолепных голосов – как материала. Материал нужно обрабатывать, учить технике пения, технике сцены… Но где?
Вот мне и пришла идея: организовать Центр оперного пения. Сказать об этом было проще, чем сделать, однако на сегодняшний день Центр существует в Москве уже второй год. В прошлом году мы поставили «Руслана и Людмилу», в этом сезоне – «Царскую невесту», готовим «Фауста». Дали концерты – памяти Рахманинова, Бриттена, Прокофьева. У меня прошли курс молодые артисты из Театра Станиславского, из Новой оперы, из других российских театров. Начиная, мы даже не понимали, насколько это перспективное дело. По сути, занятия у нас – это пока единственная в России возможность для молодых певцов расти и развиваться.
…Почему я этим занимаюсь? Вы знаете, я – русская женщина, я здесь родилась, это моя земля. Я состоялась в России, здесь мои Учителя. И то, что я знаю и что умею, – а я много чего знаю и умею, – хочу отдать людям именно здесь. Все свое я хочу оставить в России. И я счастлива, что у меня все получилось, что Школа уже функционирует.
Как вы нашли людей, которые поддержали ваше начинание?
Они сами нашлись. В нескольких интервью я говорила, что мечтаю создать такую школу. И вот ко мне обратилась группа бизнесменов с предложением: помогите нам получить участок земли на Остоженке – и мы там построим вам школу. Московское правительство выделило мне этот участок. На нем построен огромный комплекс зданий различного назначения. Школа занимает специально оборудованное и обустроенное по моему заказу здание. Все остальное принадлежит бизнесменам. Лужков мне очень помог, я ему благодарна. Строительство тянулось долго. Сперва разразился дефолт, потом еще что-то случилось, но теперь, слава Богу, все позади. А когда дом был готов – я имею в виду мою часть комплекса, – я поняла, что с этой собственностью (а этот центр изначально был оформлен как моя собственность) я получу столько головной боли!.. Детям моим эта собственность не нужна, мне этот дом в качестве собственности тоже не нужен. Я пошла к Лужкову и подарила Центр оперного пения городу. Так что теперь Школа находится на содержании у государства. Педагоги получают от государства зарплату – совсем небольшую. Но мы сдаем в аренду зал и из вырученных средств доплачиваем педагогам. Студенты стипендии не получают, но есть спонсоры, которые оплачивают им квартиры, поскольку большинство студентов – не москвичи. Так потихоньку и живем. Самое дорогостоящее – декорации – нам тоже оплачивает государство.
Примадонной не назначают
В прежние годы в наших театрах в примадонны нередко «назначались» артистки, чей талант, может быть, в чем-то и уступал таланту других хороших артисток, зато у них все в порядке было с анкетой и партийностью. Как, по вашему мнению, сегодня выходят в примадонны?
Да, в общем-то, как и во все времена, только сегодня их почти нет. Примадонной (даже в условиях тоталитарного государства) нельзя стать, ею нужно родиться. Это фигура, вокруг которой образуется театр. Примадонна – это прежде всего личность. И очень часто примадоннами у нас в СССР становились не благодаря связям и анкете, а вопреки всему. И только потому, что у артистки был недюжинный талант и сильный характер.
Иными словами, случайностей здесь не бывает?
Не бывает. Личность появляется и проявляется сама. Личностью нельзя назначить. В театре может расцвести талант, но примадонна – это врожденное качество.
Каково, по вашему мнению, у нас в России отношение к тому, что можно назвать высоким искусством? К тому, что по-прежнему пытается противостоять попсе?
«Попса» – такое странное слово! П-пс, пс – как будто плевок в сторону… Сегодня, когда человек волен сам выбирать для себя среду обитания, отношение к искусству – высокому и всякому другому – складывается из многих факторов и обстоятельств, потому и жизнь артиста на сцене, в театре стала сложнее. С настоящими артистами надо считаться, надо платить им деньги. В принципе, я – сторонница системы императорских театров, вернее, той системы финансирования, которая их поддерживала. Такие театры как Большой, Малый, МХАТ, Мариинский должны быть на полном содержании у государства. Они – национальное достояние России, у них должен быть особый статус. А остальные театры… Если они могут содержать себя сами – пусть живут. Но нельзя вешать проблемы любительских театров, сеющих вокруг себя безвкусие и пошлость, на муниципальных служащих, врачей, учителей, аптекарей, с чьей мизерной зарплаты взимаются налоги, в частности, и на эти «учреждения культуры». Вы собираете публику, делаете сборы? – Вот и живите на то, что собираете. Но не за счет нищего народа. Я сама артистка, но я так считаю. Иначе – несправедливо.
Как складываются ваши отношения с Большим театром? Все, что там происходит, сегодня воспринимается вами уже отстраненно или все же вы переживаете за судьбу театра, в котором стали примадонной?
Еще как переживаю! Все те, кто работал в Большом в мое время, имели с театром особые отношения. Для меня Большой до сих пор – как живое существо. Ему я отдала жизнь. К нему я была словно прикована цепями – намертво, как раб на галерах. Без решения партийной тройки я не могла поехать на гастроли, не могла выбрать себе репертуар. Но такое «рабство» позволяло мне в полной мере претендовать на взаимность, и театр мне тоже очень много давал.Он одаривал меня своим миром, своей атмосферой, он давал мне питательную среду. И когда нас с мужем выгоняли из страны, разрыв с театром для меня был как разрыв с дорогим, близким мне человеком – болезненным, будто надвое разрывали душу. И, конечно, я никогда не могла выкинуть его из сердца. Я всегда следила за его судьбой, – она мне небезразлична. У сегодняшних артистов отношения с Большим иные. Никто к театру не прикован: хочешь работать за границей, у тебя контракт – да бога ради, уезжай. Куда угоднож Но, уверяю вас, если бы певцам платили нормальные деньги, почти все бы остались здесь. В начале карьеры важно поездить по миру, почувствовать атмосферу других театров, познать жизнь Запада, но потом от этого устаешь, даже физически. Не такое уж большое счастье – мотаться из театра в театр, зачастую с одной репетиции петь спектакль с незнакомыми артистами. Надоедает, хочется жить дома.
Жить дома
Где же сейчас ваш дом?
Полгода я живу в России, полгода – в Париже. Там же живет одна из моих дочерей – с четырьмя детьми. Другая живет в Нью-Йорке – с двумя детьми. Обе дочери замужем за иностранцами, все мои шестеро внуков родились за границей, все они говорят по-русски с сильным акцентом. Вот так распорядилась Советская власть. Так что теперь я одной ногой здесь, другой – там.
Какой дом роднее?
Конечно, русский дом роднее, – здесь Отчизна, моя кровь, моя земля. Но там – моя семья, мои внуки. Так что все неоднозначно.
У ваших внуков есть осознание того, насколько знамениты, значительны и значимы для мира их дед и бабушка?
У нас с ними чудные отношения, и я надеюсь, что они нас любят не за то, что мы знаменитые.
Кто-нибудь из внуков пошел по вашей стезе?
Нет. Вести детей по такой стезе изначально должны родители. Я не знаю ребенка, который бы добровольно по шесть часов в день просиживал за инструментом. Все эти шесть часов – с ремнем за спиной, в предынфарктном состоянии – с ребенком должна просиживать мать. Таким терпением обычно обладают японские и, конечно, еврейские матери, – вот почему из еврейских семей выходит так много больших музыкантов. Ну, а у наших дочерей терпения не хватило. Единственный, кто может еще пойти по моим стопам, это Славка – наш младший внук, его назвали в честь деда. Ему 9 лет. Вот этот любит петь. Когда я приезжаю в Нью-Йорк, он мне говорит: «Бабушка, когда я пою, у меня все внутри дрожит». Вот и правильно, я ему отвечаю, надо, чтобы грудь дрожала, резонировала. И пусть так поет, не приставайте к нему. А то ведь есть специалисты – заучат.
Четыре дня — и вся жизнь
Вас, вероятно, часто спрашивают: как гениальной артистке, выдающейся женщине уживаться с гениальным мужем?
Конечно, мир в семье больше зависит от женщины, чем от мужчины. Впрочем, от обоих зависит. Жить со знаменитой женой – тоже не сахар. Всякое бывало. Но с годами начинаешь отделять зерна от плевел. Понимаешь, на что следует обращать внимание, а чего-то – просто не замечать. И главное – не давать себе уйти в раздражение.
Кто из вас больше уступает?
Тот, кто умнее. Вы понимаете, что это я! Уступать должна женщина, особенно в мелочах. Потом представится случай, и ты свое возьмешь! И в итоге получишь гораздо больше. Но эту премудрость, как правило, понимаешь с возрастом. В молодости стоишь насмерть.
Но надо же как-то продержаться – до тех пор, пока не поймешь…
Да, надо продержаться. Закрой глаза и считай до миллиона туда и обратно. Вот почему таких браков, как у нас со Славой, вообще очень мало.
Вы когда-нибудь спорили друг с другом о том, кто из вас талантливей и знаменитей?
Нет, соперничества между нами никогда не было.
Есть своеобразный стереотип убеждения: между великими людьми чаще всего случается великая любовь. В вашем случае это было действительно великое притяжение, или вас с Мстиславом Ростроповичем объединило понимание исключительности этого союза?
Да что вы! Какая там исключительность! Любовь случилась в четыре дня. До этого я даже имени Ростроповича не слышала. Полгода выговорить не могла! Он, кстати сказать, меня тоже не слышал, почему-то мы не пересекались. Наше знакомство произошло на гастролях в Праге – и все! Я даже сейчас иногда думаю: и что я в нем тогда нашла? Он буквально украл меня у мужа, – я ведь в то время была замужем, но познакомившись со Славой, ощутила себя абсолютно свободной. Слава как будто вернул мне юность, хотя мы с ним ровесники, нам было по 28 лет, но до встречи с ним я была какой-то увядшей в душе. Слава, с его сумасшедшей энергией, ворвался в мою жизнь словно вихрь, я оглянуться не успела, как стала его женой!
Удается ли вам стыковать ваши рабочие графики? И вообще, часто ли вы встречаетесь?
Мы не видимся в общей сложности по полгода в году. Сегодня я – то в России, то в Париже. А Слава? У меня голова кругом идет смотреть, как он носится по миру. Это его темп жизни, ему так нравится, он так живет. Я уже не ругаю его за это, не прошу что-либо изменить. Как ему надо – так пусть и делает. Он погибает без работы. Неделю посидит дома без дела – и я вижу, как он опадает весь. Он просто не умеет жить спокойной, размеренной жизнью.
Ближний круг
У вас широкий круг общения? Или вы устаете от людей?
Я устаю, а Слава очень много общается, умеет это делать и любит, – такой он человек. У меня всегда было мало друзей. А теперь практически и не осталось, последняя подруга умерла несколько месяцев назад.
Есть такие люди, которые прошли через всю вашу жизнь?
Эти люди уже ушли. А обзаводиться новыми друзьями мне всегда было трудно. Да и в театре была непростая обстановка: вечно тебя кто-то ненавидел, кто-то тебе завидовал, и все эти люди готовы были настрочить на тебя донос. Я ведь даже писем никогда не писала. Писать ни о чем – не умею. А говорить в письме о том, что тебя действительно волнует, было нельзя: мои письма читали не одни лишь адресаты. Уже за границей я написала книгу. Меня распирало, мне нужно было освободиться от чувств и эмоций! От всей этой ярости, которая переполняла меня. От всей этой мерзости, которая произошла здесь в то время с нами– Села и написала. Никакого редактора у меня не было. Никому не доверила.
То, что вы пишете о своем детстве, юности – потрясает.Если бы люди увидели фильм с таким сюжетом, они сказали бы: перебор, в жизни такого не бывает.
Честно говоря, я еще не все написала. Потому что тогда сказали бы, что такого и вообразить себе невозможно… Теперь, наверное, уже и не напишу никогда.
И при всем при том доминанта вашего характера – все же не злость, не ярость, а сила духа, так мне кажется. Именно сила духа, я думаю, вела вас по жизни, в которой очень многое строилось вопреки обстоятельствам.
Да, в основном – вопреки. Когда я вспоминаю свое детство, я помню одно – чувство оскорбленного человеческого достоинства. Я не могла понять, почему отец и мать меня бросили? Почему подкинули бабушке, у которой пенсия – 40 рублей, в то время как килограмм масла до войны стоил 16 рублей (я навсегда запомнила эти две цифры)? Почему она шила, мыла полы, надрывалась, поднимая меня, а мои родители – два молодых болвана, ей 20, ему 23 года, – устраивали, каждый по отдельности, свою личную жизнь? Почему родители бросили меня одну в блокадном Ленинграде? Все свое детство я стремилась показать им: вот кого вы потеряли. И, вероятно, я стала тем, кто я есть, именно из этого стремления.
Вы их простили?
Бог с ними, конечно, простила. Но забыть всего этого не могу. Память нам для того и дана, чтобы помнить. И обида не ушла. Она во многом сформировала мой характер. Лишь выйдя замуж за Славу, родив детей, я изменилась. А до этого была жесткой, даже черствой, и корни этого – в детстве. Но не пройди я через такое детство, может, и не стала бы певицей, достигшей большого успеха.
Вероятно, такое детство было вам дано для сохранения дара?..
Трудно сказать. Все от Бога. В детстве у меня ничего, кроме любви к пению, не было. И еще – Ленинград. Божественной красоты город, он меня учил и воспитывал.
Вас туда тянет?
Очень! Я стараюсь бывать там в каждый свой приезд. В Ленинграде-Петербурге возникает особое состояние души. Открытые проспекты, широкие улицы и – серое небо с облаками, низко висящими над крышами. Это небо всегда в моем сердце.
Вы так и не стали москвичкой?
Да, так и не стала, хотя жила в Москве с 1952 года – с тех пор, как поступила на работу в Большой театр. Наша великая балерина Галина Уланова говорила, что пережила эмиграцию, уехав из Ленинграда. Моя эмиграция тоже началась после переезда в Москву. Потому что мой город – Ленинград, там моя душа. А Москва – это мое Дело, которому я отдала жизнь. Париж? Там я оказалась не по своей воле. Наверное, я полюбила этот город, но только потому, что величием и красотой он похож на Петербург. Особенно когда дожди, осень, серый цвет, черные решетки…
Уйти, чтобы вернуться
Вы были на вершине славы, вам рукоплескали лучшие залы мира. Когда артист уходит со сцены, он страдает от отсутствия знаков, атрибутов славы, успеха – цветов, оваций, узнавания на улице?..
Я завершила свою карьеру в 63 года, пропев на сцене 45 лет. Представляете, что это такое – 45 лет на сцене? Когда певица теряет голос в самом расцвете сил, как случилось с Марией Каллас, ей было 40 лет, когда она оставила сцену, – это трагедия. А в моем случае все произошло вполне естественно. Я была счастлива, что ушла со сцены. Не сошла – по воле зрителя, антрепренера, а ушла сама. И сделала это на несколько лет раньше, чем могла. Но я твердо знаю: лучше уйти на несколько лет раньше, чем на неделю позже! Я думаю, лучше уйти, когда человек еще полон сил, чтобы вернуться в дело всей своей жизни в новом качестве, для новых свершений. Но это относится не только к артистам, а к любому человеку, если ему есть что сказать людям.
Вероятно, так же философски вы относитесь к возрасту?
Возраст? Я не понимаю, что это такое. Я совершенно не думаю о возрасте. У меня его просто нет. Сегодня я могу выглядеть чуть лучше, завтра чуть хуже, послезавтра – опять лучше. Вот поправилась на пару килограммов, нужно пару дней поголодать и сбросить лишнее.
Вы следите за собой?
Конечно! Зарядок, правда, не делаю, терпеть их не могу. Лучше буду голодной сидеть. Я люблю с утра медленно встать, побродить в халате, попить кофе, подумать о том – о сем… Я не из тех, кто может с утра быстро расшевелиться.
На многих фотографиях вы и Мстислав Леопольдович – с собаками. Вы любите домашних животных?
Мы любим именно собак. Раньше у нас было несколько такс. Таксы – очаровательные собаки. Нынешней нашей таксе пошел восемнадцатый год. Старая совсем, ничего не видит, не слышит. Поэтому она остается в Париже… Из России мы уезжали с огромным ньюфаундлендом Кузьмой. Стали много гастролировать, а такого пса не потащишь с собой в самолете. И Кузю пришлось оставлять друзьям, у них было большое поместье под Парижем. Через год он погиб, его сбила машина. С тех пор мы больших собак не заводим. Только маленьких, чтобы можно было возить с собой. Так и ездим по миру: у Славы – свои собаки, у меня – свои…
На каких языках общаетесь, путешествуя по миру?
Иностранные языки у меня так – для бытового общения. Повсюду вожу с собой русский язык и русскую культуру. Им служу – и не хочу другого…