«Я не люблю людей так, как любил их Ростропович»
Галина Вишневская — о преданности и предательстве, честном президенте и стриптизе в Большом театре
В Москве завершился IV Международный конкурс оперных артистов Галины Вишневской. Победителем в мужской категории стал Борис Пинхасович, среди женщин первая премия не присуждена никому. Примадонна мировой оперы рассказала «Известиям» о своем конкурсе и о себе самой.
— Не вручать первую премию в женской группе — это было ваше решение?
— Нет, все так решили. Первой премии просто не было.
— Вы сказали в интервью, что «уровень участников хороший», но так всегда говорят, вы же понимаете.
— Ну конечно.
— Поэтому спрошу более конкретно: по сравнению с предыдущими конкурсами просматривается ли движение вверх или вниз?
— Нет, примерно одинаково идет. Большие таланты рождаются очень редко. Каждый конкурс ожидать особых открытий даже и не стоит.
— Как вы оцениваете победителя, Бориса Пинхасовича?
— У него хорошая школа, техника, хороший голос. Остальное все придет.
— Кого бы вы назвали лучшим среди нынешних звезд российской оперы?
— Никого. И потом, что такое «звезды»? Есть певцы — хорошие и плохие. Хороших мало. В основном середняк крепкий, на нем все держится. А выдающихся личностей я сегодня не могу назвать. Меня всегда спрашивают, как сделать карьеру. Я отвечаю: «Выходить на сцену и быть лучше всех». Другого пути нет.
— А Анна Нетребко?
— Она мне нравится. Она соответствует всем требованиям, которые сегодня театр предъявляет певцам, и пользуется заслуженным успехом.
— Вам понравилась выставка «Судеб скрещенье» в Музее Глинки, посвященная вам и Мстиславу Ростроповичу?
— Хорошо сделано, но могло быть и еще интереснее, конечно.
— С чего вы начнете работу над созданием Центра культурного наследия на Кудринской площади?
— Боже мой, это же огромный труд! У меня гигантский архив. Нужны специалисты, которые во всем разберутся. Надо, чтобы люди знали о нашей коллекции и пользовались ею.
— Как вы думаете, через сколько лет центр откроется?
— Я хочу застать это время. Я сама хочу его открыть.
— Вы родились Галей Ивановой, потом стали Вишневской. Могли бы еще быть Рубиной и Ростропович. Фамилию Вишневская вы считаете лучшей из четырех?
— В юности мне не нравилась фамилия Иванова — слишком уж много Ивановых. Вышла замуж за Вишневского. Через несколько месяцев развелась, а фамилия осталась. Но со временем она стала от меня как-то отходить. Слышу «Вишневская» — и как будто не моя фамилия. «Иванова» уже кажется красивее. Иногда я пользовалась фамилией Ростропович. Не на сцене, конечно, а в быту, за границей. Выговорить мою фамилию Вишневская — не людям искусства, а клеркам на аэродромах — очень трудно: они никак не могут сообразить, что им делать со ртом и языком. «Ростропович» быстрее выскакивает. Но тоже бывали неприятности: билеты мне выпишут на Вишневскую, а в паспорте стоит — «Ростропович». Я даю паспорт, фамилии не сходятся, начинаются выяснения.
— С вашим вторым мужем Марком Рубиным вы виделись после ухода к Ростроповичу?
— Нет, никогда. Он женился после меня, у него сын есть, с которым я знакома. Сам Марк давно умер.
— В своей автобиографии вы рассказываете про то, как в 37 лет к вам приходила смерть. Вы тогда сказали ей вернуться через 30 лет.
— Ну вот не пришла.
— А вы ждали?
— Конечно, ждала, что что-то произойдет. Но с тех пор ничего такого не было.
— Вы боитесь ее, смерти?
— Нет.
— У вас петербургский характер?
— А что такое петербургский характер? Я думаю, петербуржец — тот, кто влюблен в свой город. Я обожаю этот город. Ленинград вырастил меня, он мне дал все. Хотя я не имею ни высшего образования, ни музыкального, ни среднего — у меня семь классов закончено всего-навсего. Но этот город сделал меня личностью. Я всегда знала, чего я хочу.
— Сейчас чего вы хотите?
— Отдохнуть хочу после конкурса. Заткнуть уши, чтобы не слышать пения. Но нельзя: надо идти послушать «Евгения Онегина» в моем оперном центре.
— Ваше мнение об «Онегине» Чернякова в Большом театре не изменилось?
— Абсолютно не изменилось. Это не только проблема Большого театра и России — весь мир сошел с ума. Наши гении оставили нам наследство, бесценный клад, который нельзя трогать. Меняя «Евгения Онегина», режиссеры обворовывают публику. Только бездарности могут себе такое позволить — и это единственное оправдание их поступкам. Когда режиссер бездарен, он не может сделать по-настоящему новый спектакль. Он способен только на самое простое — сменить эпоху, снять штаны с героя. Скажите, Большой театр для того строился, чтобы там снимали с себя панталоны? Это наша святыня. Вы говорите «музей»? Хорошо, пусть будет музей. Значит, он должен быть музеем.
— Какой театр лучше — Большой или Мариинский?
— Думаю, что пока еще Мариинский.
— Роман Виктюк говорит, что у каждого хорошего человека любовь к себе с годами растет. У вас так же?
— Нет, я этого чувства не знаю. Просто обожать себя ни за что? Чем-то я могу быть довольна, за что-то могу возненавидеть себя ужасно.
— А чего больше — любви или ненависти?
— Конечно, не ненависти. Тогда я вообще должна была бы замолчать и никогда не выходить на сцену.
— Ваша дочь Ольга рассказывала мне, что в семье Ростроповичей были три примадонны — вы, Мстислав Леопольдович и домработница Римма. У вас капризный характер?
— Нет, не капризный. Я могу быть властной, резкой, грубой, но не капризной. Это слишком мелкое чувство.
— Вы больше филантроп или мизантроп?
— Я не могу сказать, что люблю людей так, как их любил Ростропович: просто вот перед ним человек, и он за это его уже любит. Но я люблю друзей. Я никогда не предам друга, этого просто не может быть.
— В своей книге вы пишете, что в 1974-м в ЦК партии было отправлено письмо против Ростроповича, подписанное Образцовой, Нестеренко, Милашкиной, Атлантовым и Мазуроком. Вы не думаете, что их подписи могли подделать, не спросив у них?
— Да вы что! У меня подлинник есть из КГБ. Там их подписи.
— Вы можете их понять?
— Заработать хотели: одному квартиру получше дадут, другому 50 рублей к зарплате прибавят, третьему орден присудят, четвертому — лауреатство. Но если они до сих пор не попытались просто по-человечески поговорить со мной, попросить прощения, объяснить, что по таким-то обстоятельствам влипли в такую грязную историю, — то я не могу их понять. Ведь все могло кончиться совершенно иначе. Нас могли не выпустить. Меня бы на пенсию из театра высадили. Ростропович вообще спился бы где-нибудь. Вот что могло быть. Нет, я таких людей не понимаю. Им что, петь не давали? Они пели первый репертуар. Хорошие артисты, между прочим, — не бездарности какие-нибудь.
— Елена Васильевна пыталась ведь помириться.
— Да, она ко мне приходила в Карнеги-холле. Я ее выгнала.
— Вы видели всех первых лиц нашей страны, начиная со Сталина. Как в этом ряду выглядит нынешний президент?
— Я была знакома с Путиным еще до того, как он стал президентом, — когда он у Собчака в администрации работал. Он честный человек и работяга, каждый день в разъездах по стране. Для него нет никаких новостей и открытий на той работе, к которой он вернулся. Путин — человек довольно закрытый. Но если вы его спрашиваете, он вам отвечает, и отвечает правду. А если он не хочет говорить эту правду, он врать не будет — просто не ответит на вопрос.
— Кажется, он очень не любит иные мнения.
— А кто их любит-то? Выслушал — и довольно. Со всеми быть согласным невозможно.
— Вы могли бы управлять страной?
— Я не могла бы, но женщина вообще — может. Те 60 с лишним лет, когда Россией правили женщины, были годами расцвета.
— Вашу биографию не смог бы придумать даже самый талантливый сценарист. Вы были сиротой при живых родителях, блокадницей, много раз оказывались на краю гибели, потом завоевали весь мир своим голосом. Что вы сами об этом думаете — как получилось, что ваша жизнь была такой невероятной?
— А я не вижу ничего невероятного. И никогда не спрашиваю, почему так было. Так было и так должно было быть. То, чего я добилась, — это не судьба, а работа. Я была всего этого достойна, говорю без всяких лишних скромностей. Я много работала — потому что иначе жить не могла.